Мария, Ханна
Одесса, 2009
даже не графомань,
чистый фап- Ханна!
Но ее уже не догнать.
- Ханна! Вернись, кому говорят!
Она сворачивает за угол, придержавшись пальцами за сколотый кирпич стены, и бежит дальше, вниз, по прогретому мягкому асфальту, и бежит вверх сандалями на картонной подошве, и вверх, и вниз, бежит к морю.
- Хаан-нааа!
Но ей уже кричат только ветер в уши и далекие белые чайки, и трясется за спиной китайский ранец вырвиглазной расцветки.
- Хан-на, - разлетается над волнами птичьим воплем. Море ждет ее и никуда не торопится.
Она скидывает сандалии и идет, раскинув для равновесия руки, по парапету босиком, прямо по горячему белому камню широких перил в целом метре над землей. На столбике, скрестив ноги, сидит уже ее сестра.
Ханна сбрасывает ранец к подножью перил, как жертву золотому божеству Эльдорадо, и садится рядом с Марией. Сестры смотрят в море и в небо, ими дышит ветер, переплетая наново черные длинные косички.
- А я с урока сбежала.
- С какого.
- С истории.
- Зря.
Солнце велит молчать.
- А я тоже сбежала. С английского.
- Почему?
Мария, старшая сестра, достает из кармашка блузки сложенный конверт. Он желтый, такой старый, что по сгибу бумага истерлась до шелка и невесомого пуха, который отставал невозвратимыми хлопьями. Ханна вынимает из конверта письмо, нежно прижимая к груди, когда ветер, заинтересовавшись, хочет вырвать листки, осторожно разворачивает.
- Тут все непонятно. Что это за письмо? Где ты взяла?
- В шкатулке у папы. Он сам дал, говорит, я уже взрослая и пойму. Это по-английски, но даже наша учительница не все поняла, это какой-то диалект, там кое-где чернила уже выцвели, и почерк непонятный, и к тому же куча ошибок, и….
Мария замолчала. Ветер вздувает шапку черного пуха из выбившихся волос вокруг ее головы. Ханна терпеливо ждет.
- Это письмо, которое наша пра-прабабушка написала нашему прадеду. Она неграмотная была, писать научилась уже после того, как прадедушка вырос, потому и ошибок столько. И она была каджунка, у них свой язык. Мне папа рассказал.
- Ааа…, - тянет Ханна понимающе.
- Там, видишь.. там главное – не то, как это письмо написано, а то, что в нем.
- И что в нем?
- Да не очень понятно, слишком сложно. Я потом к бабушке Фейге ходила.
- А она?
- А она мне рассказала, как было. И, в общем, помогла перевести. И рисунок показала, который она сделала для прадедушки, когда они это письмо получили, чтобы он не грустил. Это вместо фотографий.
Мария спускает одну, потом вторую ногу в белых носочках под бриджами цвета хаки, спрыгивает на камень за своим рюкзаком.
- А в письме-то что?
- Сейчас, - она вытаскивает учебник по физике, а из него листок с карандашным рисунком, таким же старым, как и письмо. Ханна берет листок из рук сестры, чтобы рассмотреть.
- Это прадедушка?
- Прапрадедушка и прапрабабушка.
- Красивые.
- Конечно, - Мария запрыгивает обратно на парапет.
- А зачем папа хранит это письмо?
- Не знаю. Люди любят все хранить, чтобы потом называть это «семейной реликвией» и передавать по наследству. Кто-то драгоценности, кто-то картины. У нас вот письмо.
Ханна вложила письмо в конверт. Что в нем толку, если она в учебнике-то по-английски через слово на десятое понимает, а тут закорючки совершенно бессмысленные.
- И что пишет?
- Что прощают его за Фейге, которая его дочка, и признают ее своей, что очень им гордятся и очень любят.
- Ну как обычно родители любят из ничего развести лужу на три страницы.
- Ага. И что не хотят, чтобы он плакал, потому что юмор – главный щит человека против беды. И что прапрадедушке уже ничем не поможешь все равно, что с той дозой морфия, которая ему требуется в день, он становится овощем, а прапрабабушка не придумала, зачем ей оставаться без него, что им больше не будет больно…
Ветер треплет уголками рисунка и складками юбки Ханны. Младшая сестра встряхивает косичками.
- Это все было сотни миллиардов лет назад. Сразу после динозавров, где-то между Столетней войной и Наполеоном!
- Ошибаешься, - Мария забирает у сестры рисунок, разглаживает на коленях, - Ошибаешься.